Полицай

   Это случилось много лет назад, в стране, которой уже нет, среди людей, которых уже нет, и в тот момент, когда страна почти прекратила существовать. СССР, 1942 год. Зима.

    В деревне, занятой немцами, он появился как-то внезапно. Именно тогда стало ясно, что война затянулась, скорой победы немцев не будет, что впереди — туман. Старый, с длинными седыми волосами и яростным взглядом голубых глаз. Говорил про старых богов — даже не про того, что был при царе, а тех, что были раньше. От которых осталась только тень в самых древних лесах в самую безлунную ночь. А он яростно призывал их. Говорил, что немцы — шанс призвать их обратно.

    А немцы стали лютовать. Партизаны убивали их, они — крестьян. Старались все больше партийных да буйных, да и он в полицаи записался — говорил, что как война кончится, нужно возродить Русь, что была до иудейского бога. Даже вырезать что-то начал в роще, что сразу за хлевом.

    Когда немцы поймали её, он сам пришел к ним. Сказал, мол, идолам кровь нужна, чтобы сытые были. Немцы тогда человек десять повесили, все были не местные. И та девчонка была не местная. Скинули их в леса, сопротивление делать — те на третьи сутки и попались. Успели пострелять немного, да немцы тертые — весь их отряд положили, только ее и взяли, да радиста. Радиста сразу увезли в гестапо, шифры выпытывать, а ее оставили у местных властей. Тогда он к ним и пришел — предложил, мол, все равно убивать будете, а так и тем, кто коммуняками обманут, урок, и вам облегчение. Долго они с обер-лейтенантом говорили, а утром тот приказал троим солдатам девчонку ту в рощу увести.

Крестьян согнали, как на обычное повешенье. Да только вешать-то быстро — а там, говорят, он такое с ней делал, что даже немцы уже стали что-то говорить ему. Что делал — молчат старики, плюются, «мерзко и не по-людски», говорят. Согнали на казнь утром всех, а отпустили — уж темно было. Говорят, она только тогда затихла да отошла. А он доволен был — идолы, мол, кровью напились. Священная, мол, роща будет. Как до иудейского бога.

    Он еще к немцам ходил, пленных просил — да Красная армия сдюжила их. Те уже с оглядкой дела делали, партизан просто стреляли, а как наши наступать начали — так и вообще в одну ночью собрались да ушли. Те, кто поумнее из полицаев, с ними подались, а он проповедовать начал: мол, что немцы, что красные, а веру предков сохранить надо. Книгой какой-то махал, читал завещание богов древних, и про бога христианского, и про красных, и про немцев, и про эпоху безверия. Да только собрались все не для этого — крепко та девка замучанная запала всем в души. Он в дом забежал, а кто-то дверь возьми и поленом привали. А там уже и керосину плеснули, и лучину поднесли. Сгорел он. Страшно кричал, говорят, не как та девка, но долго. Проклинал всех. И кто с ним сотворил это, и детей их, и тех, кто придет на место это. Так и сгорел.

    Место это с тех пор нехорошим считают. Как Красная армия наступала — всю деревню спалили, а потом построили ее вновь, еще при Сталине, но на другом месте, получше, что уж там — повыше, не заливает, дорога железная рядом. А поляна, где его сожгли, осталась. Проклятое место, рассказывают про него всякое...