В трёх соснах заблудился

   История не очень страшная, про такие случаи довольно часто рассказывают. Но этот случай рассказывал мой дед, поэтому для меня эта история звучит реально.

    Мои дед и бабушка со стороны мамы жили в Латвии на хуторе, в семи километрах от районного местечка Выселки. Это поселение возникло в незапамятные времена, когда сюда ссылали староверов либо они сами бежали от преследования властей. А местность там была глухая, вроде партизанской Белоруссии: болота, черноельники, буераки, бурелом, кабаны да волки. Ну, сейчас, конечно, уже не то.

    Что представлял собой хутор? Большой, выстроенный из дерева хозяйский дом и к нему многочисленные хозпостройки: сараи, сараюшки, коморы, погреба, амбары, хлев, свинарник, птичник, огороды, поля — и все это окружено лесами. Поля были огромные, никакой механизации, тяжкий труд. Работали дед и бабка вдвоем. Наиболее тяжелые работы помогали выполнить братья, жившие в таких же хуторах за полями, за лесами в нескольких километрах. Дети (моя мама и тетя) тоже имели свои обязанности, для их возраста очень даже нелегкие — готовка, стирка, уборка, заготовка хвороста, кошение сена, выпас мелкого скота (овец, гусей) и еще миллион чего. В школу им приходилось ходить за семь километров, зимой — в снегу по пояс по темному лесу.

    В общем, жизнь была нелегкая, даже очень. Мама рассказывала, что зимой, в самые глухие ночи, приходили волки, становились на завалинку и заглядывали в окна. Скотина бесилась со страху. Потом пришла советская власть, и дедушка дальновидно и добровольно отдал все земли и животных в колхоз и сам вступил — так он избежал раскулачивания. Потом — война, дед пошел на фронт в первых рядах, потому что он был коммунистом. А бабушке пришлось самой тянуть все хозяйство и детей. Заявились фашисты, а в лесах завелись «айсерги» — лесные братья, вроде наших бандеровцев, то есть партизанов. Бабушку два раза «вешали» — пугали, чтобы выдала, где прячутся партизаны. Партизаны и фашисты временами делали набеги на хутор и забирали еду — хлеб, бараний окорок, яйца, что находилось, — но бабушка никогда не протестовала и не перечила ни первым, ни вторым, так и выжила. Тетя болела тифом, ей остригли волосы, и после этого они выросли курчавые. Тетю хотели забрать в Германию, но бабушка подкупила старосту, и тете в метрике уменьшили года. Пережив все это, бабушка никогда не жаловалась, а рассказывала все с каким-то оптимизмом, даже со смехом, словно интересную сказку. До конца жизни сохранила улыбку. Удивительный была человек! Царство ей небесное и вечная память.

    С войны дед вернулся инвалидом — туберкулез. Благодаря заботам бабушки и периодическому лечению в стационаре он прожил еще достаточно долго, чтобы увидеть своих внуков. Но к тяжелой работе был уже не способен. И в конце концов туберкулез доконал его.

    Выбиваясь из намеченной темы, хочу рассказать о небольшом мистическом случае, также имевшем место с дедом. У деда была любимая кошечка Катя. Когда он без сил лежал на печи, кошка обычно ложилась к нему на грудь. Когда его забрали в больницу в Даугавпилс (в последний раз), ночью кошка подняла плач. Бабушка перекрестилась, тоже заплакала и сказала: «Нет моего Изотки, помер» (деда звали Изот Петрович). Так и оказалось. Кошка после того все время выла, а потом ушла из дома. Вот и не говорите мне, что собаки преданные.

    А случай, о котором пойдет речь, произошел немного раньше. Дедушка не мог работать и все время сидел и грелся на солнышке. Иногда он брал корзину и ходил в лес по грибы. Грибов в тех местах — как собак нерезаных. У городских не было тогда моды разъезжать на автомобилях по лесам, а деревенским некогда было.

    Дед вырос и всю жизнь провел в этих местах. Любой лес знал до последней тропинки, любое болото — до последней кочки. Но вот поди ж ты — заблудился в трех соснах. Никогда он не признавался, что заблудился, а упорно твердил, что с ним лешак шутковал.

Идет дед по лесу, идет и идет себе, а боровички — один краше другого. Дед совсем носом в землю уткнулся. Выпрямился, аж спину заломило, глядь — матушки-святы, иде я нахожусь? Незнакомые места все. Пошел по просеке, думает, выйду на большак так-то. А просека вдруг заросла. Он в другую сторону пошел — дорога в болоте закончилась. Дед в сердцах плюнул и потопал напрямик через лес. Идет он, а лес все темней и темней, деревья все толще и толще, и мох с них свисает. Ели в два обхвата черные, нижние ветви шатер образуют, а в том шатре кто-то возится и сопит. Испугался дед. Наверное, думает, это дикий кабан — страшное животное, сильное, агрессивное и очень быстрое. Дед, уже не задумываясь о дороге, потрусил оттуда как можно быстрее и тише. Отбежал сколько-то, отдышался, сел на упавшее дерево. Задумался, не понимает, как такое могло случиться — заблудился он в родном лесу, хоженом-перехоженом. Куда ни повернись — везде заросли непроходимые, бурелом и ели, как баобабы толстые. Под сенью деревьев солнца почти не видно, только слабое желтое пятно просвечивает.

    «Отдохну, — решил дед, — а то в груди свистит и сердце бьется с перебоями, а потом пойду по солнцу». Задремал.

    Вскинулся оттого, что во сне упал с бревна. «Сколько ж я спал?» — думает. Прикинул — не больше часа. Солнце слегка опустилось. Огляделся дед, выбрал направление, куда двигаться. Пошел. Идет, а просвета не видно. Стемнело, а солнце выше поднялось. Дед перепугался, глядит, а это луна. Видно, дольше он спал, чем думалось. Наконец, лес поредел вроде, и огоньки впереди замаячили. Обрадовался дед, как ребенок, и бросился бегом на эти огни. Смекает: «Это я к Потапову хутору вышел, либо к Гриве. Далеко забрался, у брательника Потапа заночую, до дома сил нет добраться... и брага у Потапа всегда заготовлена». Такие вот планы строит. И, окрыленный этими планами, чешет не глядя.

    Вдруг зачавкало под сапогами. Глядит он — а вокруг болото голимое. И огоньки пропали. Стал дед с кочки на кочку перескакивать и забрел в трясину. Замешкался, в сапоги набрал. Только сапоги вырвал, как по пояс провалился. Заметался было дед в панике, но вовремя вспомнил, что в болоте дергаться и метаться — смерти подобно. Тогда он не спеша лег на живот и стал себя из зыби вытягивать. Не хотело болото его отпускать, чавкало, булькало, сопело и даже бурчало, как сонный водяник. Но дед его победил. Ползком забрался на островок небольшой, где стояло скрюченное мертвое деревцо и росла сухая травка. Долго лежал вниз лицом, охваченный запоздалым страхом. Потом сел и видит — опять огоньки появились, такие близкие и теплые с виду. Но дед только в ту сторону кукиш показал и прибавил по-фронтовому пару матерных.

    Решил он дождаться рассвета и ни под каким предлогом ночью по болоту не шастать. Он потянулся снять сапоги, глядит — сапог только один остался, взяло болото дань. Сапог дед снял, портянки выкрутил и на деревцо повесил. Сам на сухой травке разлегся и не то чтобы задремал, а как бы оцепенел. Странным ему показалось болото — тихое очень, ни ночная птица не крикнет, ни зверек мелкий не прошуршит... тихо-тихо, как в колодце. Сереть начало. Смотрит дед — точно, болото незнакомое, мертвое. Обычно у них на болотах разные растения, травы растут, множество водяной птицы, зверей и гадов, клюквы тоже целые поля, где посуше — брусника. А тут — ничего, кроме сухой травы длинноволосой да сухих же деревьев, а между кочками — мертвые болотные озера, вонючие, как не знаю что. И что деда поразило до глубины души — травы кой-где косичками заплетены, будто игрался кто… Кстати, дед говорил, что той ночью огоньки со всех сторон к нему подбирались, словно подманивали, будто бы проверяли на прочность — а вдруг не выдержит и пойдет на свет. Но дед, как истинный коммунист, только протягивал в ту сторону неизменный кукиш и шепотом твердил разные малоприличные выражения.

    Как развиднелось, дед обулся, отломал большую часть сухого деревца и пошел торить болото. Так, с кочки на кочку, иногда и проваливаясь, отмахал довольно много. Глядит — по курсу маячит заманчивый островок, высокий, сухой. Надо отдохнуть и дух перевести. Смотрит дед — воткнута хворостина на островке, а на ней красная тряпка повязана. Обрадовался, думает, кто-то заметку оставил, как правильно идти. Вдруг качнуло деда, муторно ему стало, перед глазами заплясали черные клочья. И обнесло ему голову, значит, стал как пьяный. Из последних сил идет на остров, красный лоскут перед глазами как ориентир. Подходит дед к шесту, только хотел схватиться, как вдруг красный лоскут залаял как лисица и по болоту побежал. А дед побежал в другую сторону. Бежит и в полный голос чертей материт. То ли «известная русская мать» помогла, то ли Бог его, старого грешника и солдата, помиловал, но не утоп дед в болоте, а выскочил на высокое место. Оттуда увидел возделанные нивы и чей-то хутор.

    Уже без двух сапог доковылял дед до хутора и думает: «Чей же это дом? Вроде знакомый. Пойду попрошусь к добрым людям, чтоб дорогу домой указали. Наверное, я очень далеко от дома зашел». Подходит ближе, глядит — а это его дом родной. Зашел домой — никого, сел на завалинку и отдыхает. Вдруг смотрит — бежит толпа народу и его Мария впереди, простоволосая. Добежали, стали, рты раззявили на него, а бабушка деду на грудь кинулась: «Изотка, Изотка, ты где пропадал? Мы тебя уж всем миром искали, искричались все. Неужто не слышал, как звали тебя?».

    Дед очень удивился. Выходит, что недалеко от дома он заблуждался, а никого не слышал, не видел. И не было его дома день, ночь и еще день.

    Вот так водил леший деда. После этого дедушка сильно болел от переутомления. Но брагу пил исправно. С зятем, то есть с моим папаней. Под бражку дед каждый раз рассказывал эту историю, все время ее приукрашивая. Отец мой ему говорил: «Батя, как вам не стыдно. Вы старый большевик, а в черта верите! Да вы просто на болоте надышались, вам и примерещилось». Дед сильно сердился и, бия себя в грудь, доказывал, что все, что с ним приключилось в ту ночь, чистая правда, включая чертей. Не мог, дескать, он так просто заблудиться, не мог не узнать местность, и болота такого тут не бывало никогда. «А огоньки светящие?» — вскрикивал он. «Болотная гнилушка», — отвечали ему. «А красный платок бегучий?» — «Так черти, батя, только в Германии красненькие. А у нас они черненькие, как положено». — «Тьфу на тебя, давай выпьем». Так заканчивались все споры. После застолья дед ложился спать, а папаня надевал овчинный тулуп, вывернутый мехом наружу, и шел в село народ пугать. Он у тещи в гостях без шуток не мог.

    А дед мой, царство ему небесное, всю оставшуюся жизнь был уверен, что он вступил в противоборство с нечистой силой и вышел победителем.