Жуть с парковки

   В августе офис нашего call-центра переехал в новое здание. Как говорится, обещанного три года ждут, и вот примерно столько мы и ждали переезда. Ну то есть как «мы ждали»: как в любой подобной конторе, текучка большая, и все три года, конечно, не ждал никто, кроме мелких руководителей. Ожидание для остальных заключалось в том, что каждый новичок выслушивал дежурное: «Работу с привязкой к дому выбираете? А мы в обозримом будущем переезжаем».

    Когда это будущее обозрелось уже вплотную, мы вроде даже обрадовались — хоть какое-то развлечение. Но, как выяснилось, радовались мы рано.

    Итак, в августе мы заняли свои новые рабочие места, и продолжили свои круглосуточные бдения за телефонами.

    Почему переезд довольно быстро перестал приносить радость: мы работали в гараже. В просторном, бетонном, благоустроенном и раскрашенном в корпоративные цвета гараже. Раньше это был огромный многоуровневый паркинг, принадлежащий представительству какого-то крупного заграничного концерна, но потом с представительством что-то приключилось, паркинг распродали по кусочкам, раскроили гипсокартонными стенками и стали сдавать под офисы.

    Нам достался закуток у глухой стены, дальней от главного входа, на первом этаже, аккурат за большим помещением шиномонтажа. Единственные окна офиса являлись частью стены, отгораживающей нас от снующих туда-сюда монтажников и въезжающих-выезжающих автомобилей. Чтобы попасть на свет божий и хоть к какому-то источнику воздуха, нужно было выйти из кабинета, пересечь часть шиномонтажа, спуститься по темному пандусу и гулкому просторному коридору на нулевой этаж, и вот она, воля вольная, вкуснейший свежайший воздух околоМКАДовых пространств.

    Куча поводов для радости, да?

    В начале октября сильно похолодало, и обитатели всех этажей гаража с редким единодушием повключали обогреватели. Я не очень сильна в технике и не слишком внимательна к разговорам в офисе, поэтому могу объяснить неправильно. Как я поняла, установленные в здании генераторы с трудом справлялись с нагрузками, поэтому были установлены определенные часы дважды в неделю, когда эти генераторы перезапускали, а наши труженики ночной смены могли с чистой совестью подышать выхлопными газами вне пределов помещения и покурить.

    Видимо, принятых для поддержания жизнедеятельности генераторов мер было недостаточно, потому что к концу первой недели октября свет на этажах стал сильно моргать, и в одну из наших ночных смен вырубился совсем. А потом днем. И еще раз днем. И снова. И ночью. И еще раз той же ночью... Аборигены гаража говорили, что зимой будет хуже. Мы, как истинные лодыри, были довольны лишней возможностью побездельничать, несмотря на то, что с каждым обесточиванием оставались в жутковатой кромешной тьме, вне зависимости от времени суток за стенами.

    Часы пискнули, сообщая о наступлении полуночи, и свет на этаже погас. Подождав минуту, я направила фонарик на белоснежную стену и сделала руками «собачку», как в театре теней. Забавно, и почему я не любила этого в детстве? А вот эти очертания похожи на жабу, а это — на голову слона. В ярком луче фонаря я стала хаотично соединять и искривлять пальцы обеих рук, задерживая каждое новое положение на несколько секунд, чтобы успеть поймать в голове образы и ассоциации на эту фигуру. А вот какая-то ночная жуть. Тень показалось ужасно уродливой и отторгающей, в голове отчетливо нарисовался образ какой-то твари с длинным и блестящим, будто хромированным конусообразным жалом, торчащим прямо из глотки. В моем воображении пасть твари была широко распахнута, обнажая жало; десны были совершенно беззубыми, хотя рельеф их подразумевал немалые резцы; кожа грязно-серого цвета с не менее грязным зеленовато-болотным отливом должны была наощупь быть похожей на смесь резины и бархата. Отвратительное создание, всем остальным телом похожее на тощую дворнягу, сидело в каком-то буреломе и будто выло на луну, на самом деле издавая своей распахнутой пастью надрывные, леденящие, сипящие звуки, не похожие ни на один из слышимых когда-либо мной звуков по силе выражающейся в них безысходной и обреченной тоски.

    Я прогнала фантазию, внутренне содрогнувшись. Тень будто соскользнула с кончиков пальцев, включился свет.

    Через два выходных я снова вышла в ночную смену. Коллеги поделились свежими сплетнями — прошедшей ночью оставленные в шиномонтаже автомобили кто-то будто попротыкал толстыми металлическими спицами. В дверцы и крыши машин будто кто-то забивал гвозди в хаотичном порядке, забивал с одного удара, пропарывая металл и обшивку насквозь. Виновных, как и инструментов, не нашли, камеры ничего не сняли, потому что накрылись все источники питания. К новому году нам вроде как обещают роскошный корпоратив (лучше бы зарплаты подняли!), а Макар, ответственный и обычно здоровый, как бык, парень не вышел на работу. Никого не предупредил, на звонок ответил — мол, не хочу работать. Нет настроения. Вот и все новости за два дня.

    Девчонки звонили Макару исправно, но он быстро перестал брать трубку, а потом и вовсе отключил телефон. Вслед за Макаром ушли болеть Марина и Настя — девочки не из моей смены. Потом Антон и Света из моей. Я не слишком интересовалась причинами — середина октября, не самая благоприятная погода, сезон простуд; да и работа, прямо скажем — не та, за которую стоит держаться.

    К концу месяца на больничный ушло еще несколько человек, но на работу так никто и не вернулся. Тех, кто плюнул на работу или заболел среди первых, стали потихоньку увольнять задним числом и набирать новых сотрудников на их места.

А в ноябре нас, остатки старой гвардии родного call-центра, ошарашила страшная новость. Макар погиб. По свидетельствам очевидцев, парень вышел среди ночи на МКАД и просто остался стоять, пока не встретился с одним из любителей втопить педаль газа в пол на пустой ночной дороге. Парня размазало чуть ли не по всем восьми полосам. Позже девочки узнали от мамы Макара подробности последних его дней. Накануне первого своего прогула работы молодой человек вернулся домой в подавленном настроении и закрылся в своей комнате. Мама, заглянув пожелать спокойной ночи, заметила ранку на руке сына — как-будто он наткнулся ребром ладони на слишком острую вязальную спицу. Мать продезинфицировала небольшую ранку и заклеила пластырем, Макар же не проявлял к этому никакого участия.

— И где тебя так угораздило?.. — поинтересовалась женщина.

— На что-то в темноте на работе наткнулся, — равнодушно откликнулся сын.

    День за днем Макар чах. Обычно веселый и активный парень, душа компании, перестал выходить на улицу и даже на работу, не отвечал на звонки, пока телефон не разрядился окончательно; мало ел и иногда во сне бормотал что-то про бездонную пустоту и черную дыру. Машинально почесывал никак не желающую заживать болячку. Его мама, простая женщина, сначала надеялась, что сын с девчонкой поругался, или с друзьями не поладил — вот и грустит. А когда спохватилась — было поздно.

    За полчаса до смерти Макар будто очнулся. Недоуменно осмотрел ранку на руке, с аппетитом поел. «Вот она, молодая душа — отлечивается быстро!», — обрадовалась мать. На желание сыночка прогуляться отреагировала положительно — столько дней взаперти сидел, пускай подышит.

    Макар вышел из дома, поймал машину, доехал до места, пожелал удачной ночи водителю. Вышел на дорогу. Случайные свидетели клянутся, что он улыбался.

    И пошла череда смертей.

    Марина повесилась у себя в комнате. Настю в утренней давке столкнули под поезд в метро. Антон умер от передозировки наркотиков, в связи с которыми никогда не был замечен, тело Светы нашли в парке. Ее забили до смерти, но не было похоже, чтобы она сопротивлялась.

    На каждом трупе была ранка как от укола вязальной спицей. У кого на плече, у кого на шее, у кого на голове, незаметная под волосами.

    Сотрудники быстро уловили смутную, но пугающую связь и стали на всякий случай увольняться с работы. Новых ребят набирали медленно, звонков по ночам всегда было мало, и так получилось, что на некоторые ночные смены я выходила совсем одна.

    Почти каждую ночь своего графика «2 через 2» я остаюсь в кромешной тьме. Я чувствую, что эта тварь ходит рядом, тихонько постукивая блестящим, будто бы хромированным жалом по стенам. Кажется, пасть ее всегда распахнута и голова запрокинута навстречу тоскливому небу, на которое так приятно хрипеть и сипеть; и чтобы коснуться чего-то кончиком жала, твари нужно нелепо изогнуть шею, подняв лопатки в изломанном агонизирующем жесте. Скорее всего, тварь слепа, и жало — единственный и главный ее орган чувств. При его помощи она ориентируется в пространстве и чувствует запахи, им кормится и защищается от врагов, если для этой твари вообще кто-то может представлять угрозу.

    Каждое утро я осматриваю в зеркале свое тело в поисках ранки, похожей на укол слишком острой вязальной спицы.

    Я не могу покинуть это место, теперь мы связаны с тварью, и я не знаю, какого рода эта связь. Почти каждую ночь, оставаясь в кромешной тьме, я гадаю: нападет ли тварь на своего случайного создателя?