Рассказ Кузьмича

   К середине ночной смены Кузьмич изрядно заскучал, и, слегка подогреваемый парами (и изделиями) ликёро-водочного завода неподалёку, собрал остальных, оставшихся в ночь в боксе сквозной рембригады, и стал рассказывать истории из своей и подслушанной практики. Сигналом к началу повествования всегда было то, что он работает здесь уже 57 лет.

— Вот, помню, была у нас еврейка такая, мы её Рыжей Фёклой называли. Ей было — ну чёрт разберёт, конечно, она не рассказывала — лет пятьдесят. Это когда убило её. А потом её многие водители видели, она ничуть не постарела, рыжая осталась, какой была. Но о ней вслух не говорят. А вообще её Фейга звали, но она всем Фёкла говорила.

— А когда же она умерла? И как? — подал голос Жора. — И, главное, как видели-то?

— А ты не влезай, пока я рассказываю. Так вот, работала она на старом вагоне, Пульмане, четыреста двадцать с чем-то номер был. А может и просто 420. А может и не 420, хрен с ним. Так вот, она вышла в ночь на Фонтан на этом ведре с болтами, которое даже после капитального никто кроме неё и брать не хотел. Проехала десятую станцию, а дальше метров через сто что-то выбило и её током насмерть ударило. Не знаю я, как там всё было, слесаря на нашем заводе, куда прислали назад это недоделанное корыто, клялись и божились, что вагон исправен и бодр как кот в марте. Похоронили её, в газетах ничего не было, даже в нашей многотиражке не печатали такого.

— А потом она стала появляться там, где умерла? Да?

— Не беги вперёд паровоза. Не сразу. Но вагон после этого боялись. Хорошо так трусились все. Никому не хотелось отправиться туда же. В ночную вообще не давали, но водители и так жаловались, что кажется, будто кто-то в пустом салоне ходит, окна открывает, кашляет. В шестьдесят седьмом его в металлолом отправили — и тогда-то всё и началось. Муся наша шла в ночную на Фонтан, и вдруг на путях оказалась рыжая тётка. Ну такая, хорошо ближе к пенсии, чем к стипендии, тётка. Муська по тормозам, а та от неё лицо закрывает и отворачивается. И потом просто отходит с путей и никого на тротуаре уже не видно. Ну, чего не бывает, Муся время и место записала, сообщила потом, всё по чину. А через несколько дней в ночь была старуха Максименко, которая в пятьдесят четвёртом Рыжую Фейгу с нового вагона выжила. Тогда ещё рижские вагоны были, она из них себе один урвала. И снова за 10-й станцией на путях пешеход. Баба такая в берете. И в глаза ей смотрит, пронзительно смотрит, страшно. Максименко даже не остановилась, ехала на неё как оглушённая… и через неё проехала. Она потом рассказывала как видела вроде как ту самую тётку с Пульмана, которая на её вагон хотела сесть давно. А через три дня она поскользнулась на подножке своего вагона и приложилась затылком об сцепной буксира на соседнем пути.

— Насмерть?

— У тебя в голове что? Мазут? Она вот так вот встала и на маршрут вышла, да? Склочная была бабка, никто, кажется, и не жалел. Потом Рыжую видели ещё несколько вожатых, а в семидесятом году она появилась днём. Водителю показали фотографию и он узнал сразу. А появилась она не в обычном месте, а на остановке. Так вот, села в 18-й трамвай и проехала остановку или около того. А потом вагон загорелся. Да ещё и автоматы на подстанции не сработали. Сгорел, в общем, почти новый вагон дотла. Говорят, что когда в девяностые на Фонтане спарка сгорела — это тоже она, но слишком уж далеко от 10-й станции это произошло. Ну и были ещё случаи, когда она водителям в глаза смотрела — и ничем хорошим это не кончалось.

— А что же делать, если встретишь её?

— А тебе-то зачем? Ты электрик, тебе это не надо, по канаве она не шляется. Но вообще ни в коем случае не смотреть в глаза ей. И ехать так, как будто её нет. Вагон погаснет, как под секционом, но больше ничего не будет. И ни в коем случае не подбирать по ночам на Фонтане на 10-й станции пассажиров между остановками. Она тоже может сесть — и всё, вагону капец. Сегодня, завтра, послезавтра — капец. А так, бригада, наверное, ещё легко отделается. Рыжая Фейга — наше самое страшное привидение, хотя когда ещё была живой — ничем не выделялась, была такой же, как и все. Вообще, она не одна. Не одна. Был ещё жив Степ, рассказывал про аварию в тридцатом году, когда поезд бельгийский ещё сошёл с рельс на Короленко и разбился в хлам внизу об насыпь. Так вот, тогда где-то десять человек погибло, а ещё полсотни в больницу попало. Так вот, если будете на ночнике ехать наверх по Короленко, можете увидеть битком набитый поезд из старых вагонов, который навстречу проезжает. Вот вожатые его редко видят, а пассажиры вообще довольно вот часто. Так вот, после того, как он проедет, слышишь скрежет и крики, ещё чуть позже — далёкий такой грохот. Но если оглянуться — то ни одного вагона на спуске нет. На Слободке говорят, что все сходы их вагонов там связаны только с той аварией и происходят, если вагон встречает тот поезд днём. А я думаю, что брешут, халтурщики и вагоны паршиво обслуживают. И никогда ещё Октябрьское не обслуживало вагоны лучше Ленина, никогда, слышите? Пока Кузьмич здесь работает, этого не будет и не было вообще никогда.

— А ещё что-нибудь? Разве у нас всего два привидения.

— Ага, два. С десяток наберётся. Но почти все ночные, когда уже пассажиров почти нет. Про ватмана из пятидесятых я рассказывал? Так вот, слушайте. Когда-то, когда ещё были вагоны метровой колеи, была трёхнитка — это когда между путями нормальной колеи третий рельс под метровую колею кладут. Она на Комсомольской тоже была. А потом метровая колея шла на Дзержинского и дальше по Комсомольской, а вот 21-й был уже нормальной колеи. Так вот, там когда-то вожатый помешался. За углом. У него вырубился вагон. Совсем. Ну вот сдох и не включается обратно. И он так стоял, ждал, чтобы его кто-то до кольца допёр. А всё шли метровые вагоны на Дзержинского и Комсомольскую. Один, другой, третий… А на 21-м была задержка какая-то. Так вот, когда выехал наконец другой 21-й по нормальной колее, то он бросился на вагон и закричал, что он, ну, водитель того 21-го, свернул не туда и что он на Пастера должен идти.

— Почему? 21-й же не ходит на Пастера.

— Не ходит. А тот помешался и решил, что перед ним 28-й по метровой колее и он свернул не туда, а на широкую, сорвался с трёхнитки или ещё что-то. Его забрали тогда в Александровку, он там санитарам говорил, что у него вагон сломался и он следующий ждёт. И соседям по палате объявлял, что вагон дальше не идёт. Так там тихо и помер, а потом на Комсомольской начал тормозить вагоны мужик с ломиком, радостно крича, что хоть кто-то не по метровой колее и что у него вагон за поворотом нужно дотолкать на кольцо. Он подсаживался на ступеньки первой двери и потом, когда вагон сворачивал за поворот, оказывалось, что там ничего нет, а на ступеньках никто не стоит. Так вот, это и прекратилось году в восемьдесят девятом, а может и раньше, но в конце восьмидесятых. Это было довольно безобидное привидение. После него разве что дверной привод клинил, да и то не всегда. Особенно молодым водителям часто приходил.

— А зачем тогда он приходил? И перестал почему?

— Да пёс его знает, как Шая ходил там, сбивал молодёжь с толку. Они-то ещё в детский сад ходили, когда последний трамвай метровой колеи закрыли, вообще ни хрена из его слов не понимали. А перестал появляться когда двухголовый вагон с Дачи Ковалевского списали в начале девяностых. Так вот, какая там связь — никто не знает. Даже Ильич не знает, а он знает много. Зато вот военное привидение я сам видел.

— Военное? В форме и с автоматом?

— С рубильником-автоматом, ё-моё. Ни хрена. Но тоже ночное. Так вот, на развозке как-то я работал, монтажников вёз в Черноморку, и вот перед самой Черноморкой на пути выскочил мужик. Страшный, ободранный такой, щека вся подранная, на штанине дыра, а кожух — ну вообще в кусках. Ну, думаю, бомжи подрались, торможу, а он забегает в кабину, хватает меня за рубашку и кричит, что впереди немцы вагон взорвали, бомба упала, все погибли, кондуктор, девочка молодая, погибла, его из кабины, с площадки, выбросило и так он спасся. И умоляет не ехать дальше, а ехать в город. Так вы думаете, Кузьмич не испугался? Ш-ш-шас. Чуть не обделался в кабине там. Выглядываю в салон, а там монтажники уже скучают и спрашивают чего встали и зачем дверь открыл, если не вышел. И тут доходит до меня! Они! Его! Не видят! Я закрываю дверь, даю вперёд что есть духу и лечу так до самой Черноморки. Это мне потом старики уже рассказали, что там в войну трамвай авиабомбой разнесло и ватман один только выжил, но умер от ран по пути в больницу.

— А куда призрак делся?

— А, так привидение выбежало ещё когда я дверь собрался закрывать. У меня потом весь воротник рубашки был залапан его буро-грязными пальцами, кровь вперемешку с грязью. И ещё на морде вагона были следы его рук, он стучал по ней возле двери.

— А потом он появлялся?

— Да может и появлялся. Но тут такое дело — ты ведь расскажешь и примут за психа со Слободки. А так я просто старый подвеянный хрен нализавшийся, по пьяной лавочке вам вешаю на уши лапшу, чистая работа. А про кровавый трамвай знаете?

— Это когда бельгийский Пульман опрокинулся? Это то, про что Анна Станиславна рассказывала, что её сменщик прибавил скорости перед поворотом и вагон в дом въехал?

— Ха! Знают ведь, когда надо. Но не Пульман, там не Пульман был. Так вот, тогда рассказываю про то, что там тоже есть свои странности. Вот кто из вас был в том доме, в который он врезался? Кто-то был? Никто не был. А говорят, что там иногда можно слышать шум, скрежет, треск и крики. И громкий такой бах удара. Особенно в угловых квартирах. Так вот, снаружи ни-че-го не происходит! Совсем! А внутри слышно! Представляете, снаружи ничего, а внутри грохот!

— А много тогда людей погибло?

— Да я уже и не помню. Так вот, тогда вроде никого всерьёз не убило, но покалечило и поприжимало. Год даже уже не помню, хорошо после войны, шестидесятый, где-то так, наверно. А то может и раньше. А может и позже. Я уже точно работал, а башка дырявая, Аннушка вон уже с катушек, говорят, слетела, а всё равно лучше Кузьмича помнит. Развалили наш трамвай. Совсем развалили. Понабрали раздолбаев, развалили трамвай. Где первый трамвай? — Кузьмич уже явно немало принял на грудь. — Где, я вас спрашиваю? Где двадцать третий? Где он? Какого хрена закрыли двадцать третий?! Почему закрыли трамвай на Куяльник?! У нас был великий трамвай, а осталось четверть курицы, а не трамвай. У нас был четвёртый трамвай в стране!

— На железной дороге есть своя байка про поезд в прошлое. А у нас трамвай в прошлое есть?

— Был. Был, крысы эти исполкомские доконали его! Пока на Чичерина и Карла Либкнехта были куски старых рельсов, был и старый трамвай. Но выдернули! Повыдёргивали рельсы, чтоб их, гадов этих, черти жарили без вазелина! И закончился старый трамвай. А так ездили ночью два поезда. Один от Пересыпского моста к депо Ильича как довоенный один маршрут, от которого пути оставались на перекрёстке Чичерина с Осипова, а другой как двадцать третий. Таблички стояли с конечными старыми. Люди ездили. Так вот, в первом была довоенная Одесса, это была та ещё Одесса моего времени, моего детства, пацанёнком ещё совсем был! А второй был уже так-сяк, двери на нём пневматические были, всякие там сиденья мягкие. Я в таком барышень домой из кино возил и на таком сам в первый раз жизни за управлением поехал. Так и номера у них были какие-то такие… Что-то вроде 21 и 256 или 21 и 265. Даже так: 265 и 21. Я второй ещё застал, а вот первый совсем не помню. А вот 256 точно был при мне. Или 265. Но 265 не было. Да пустое всё, всё уже кончилось. А вот в довоенном трамвае я как-то раз тётку свою видел, румынами убитую. И не увижу больше, нету больше моего довоенного трамвая, детства ни довоенного, ни военного нету, молодости в Одессе после войны нет, да чего там — день-другой и всё, капут Кузьмичу. Скоро, чувствую, трамвай загнётся, а за ним и сам я загнусь.

    Кузьмич подобрал с пола затёртую матерчатую сумку и, крякнув, побрёл в сторону выхода из бокса. Какое-то время после его ухода держалась тишина. По большому счёту, никто не знал, кем именно работает Кузьмич и почему он так редко появляется трезвым. Было очевидно, что раньше он работал водителем, что он старше кого-либо из тех, кто работает на канаве (а относительно иных — в несколько раз), а сейчас — кто-то наподобие электрика. И никто не знал, придумывает ли он свои истории, поскольку подтвердить их или опровергнуть тоже было некому. Хорошо его знал только Вячеслав Ильич, электрик шестого разряда, чьи манипуляции с безнадёжными вагонами порой напоминали колдовство, после которого груда металла снова превращалась в трамвай. Но Ильич молчал. Единственное, что удавалось из него вытянуть — то, что Кузьмич когда-то был водителем, а потом спился и едва не вылетел вообще из депо.

    Тем временем, Кузьмич дошёл до первого пути и, свернув к заброшенным цехам вагоноремонтного завода, прошёл на площадку возле службы подвижного состава. Он встал на полузаброшенный служебный путь и, отвернувшись к стене трансформаторной будки, подождал несколько секунд. Как и всегда, за его спиной оказался ветхий и ободранный служебный вагон, бывший рельсосварочный. Пихнув рукой двери на первой площадке, он кивнул водителю и трамвай начал движение, покидая депо. Никто и не заметил, как он прошёл сквозь две пары закрытых ворот: ведь трамвай был совершенно явно и недвусмысленно разобран в металлолом в 1966 году. В общем-то, и сам Кузьмич умер около тридцати лет назад, когда выпил какого-то совершенно исключительного самогона. Про вагоновожатого он ничего не знал. Призрак трамвая медленно удалялся от депо, роняя на рельсы осколки краски и выпуская редкие искры на контактной сети.