Меня пытаются убедить в том, что всё нижеописанное — моя фантазия, и что ничего этого не было и быть не могло. Что все мои шрамы — следствие моего же припадка и что мой рассудок сильно пострадал от детских травм, оттого-то я и выдумал эту историю. Однако моя память слишком отчётливо рисует события того дня, чтобы я принял их за плод воображения.
Если переложить историю моей жизни в стихи, получится отличная ода одиночеству. С самого детства мне казалось, что о моём существовании другие дети вспоминали лишь в тех случаях, когда возникала острая необходимость дружно над кем-то посмеяться, потыкать в кого-нибудь пальцем или кого-то побить. Понятное дело, что такое травмоопасное для души начало жизни не могло остаться без последствий. Я стал бояться людей. Мне всегда было неловко в небольшой компании — а что происходило со мной в толпе! В каждом лице я чувствовал общий укор, общее презрение и общую же насмешку (сам не понимаю, как во мне умещалась такая палитра чувств). Мне казалось, что люди вокруг вот-вот прыснут со смеху или разом отвернутся с таким видом, с каким обычно отворачиваются от немытого бомжа. Я понимал, что всё это выдумано мною, что людям нет до меня никакого дела, и это понимание не раз спасало меня от панического бегства из людных мест.
Несмотря на эти фобии, которые сильно мешали мне жить, меня нельзя было назвать несчастным человеком. У меня были богатые любящие родители. Причём богаты были оба. А поскольку они развелись (без лишней драмы, криков и слёз, за что я им благодарен), то подарки, деньги и внимание я получал в удвоенном количестве: и от матери, и от отца. К сожалению, люди они очень похожие и фантазией, хоть оба уверены в обратном, не отличаются совершенно. Так что подарком ко дню окончания института и от того, и от другого оказалась квартира. Одну из них я решил продать.
Продажа квартиры — дело долгое. Куча документов неясного предназначения, множество одинаково безобразных и хамоватых тёток, эти документы перекладывающих (предназначение этих тёток, мне, к слову, тоже неясно). В общем, я проклял тот день, когда решил избавиться от лишней жилплощади, уже часам к двенадцати, и было за что: помимо нашей бюрократии, заставившей меня ездить из одного конца города в другой, в столице нашей Родины царила невыносимая жара. Солнце заливало всё нестерпимо ярким цветом, горячий воздух был пропитан гарью, а единственным спасением была ванна с холодной водой. И как же я жалею сейчас, что не остался лежать в ней тогда!
Из-за моих фобий в метро мне особенно неуютно. Замкнутое пространство с кучей людей — что может быть для меня хуже? Однако, мужественно превозмогая свои нелепые детские страхи, я раз за разом заставлял себя спускаться туда.
Моё состояние в тот день было вполне обычным: снова эти мнимые насмешки, гримасы, снова мнимый укор. Но позже какое-то новое чувство начало подкрадываться ко мне. Сначала я не замечал его вовсе, но со временем оно росло, пока, наконец, не сжало мне сердце. Страх. Животный страх, обычно дремлющий, просыпающийся лишь тогда, когда человеку угрожает серьёзная опасность и со словами «сейчас всё будет» заставляющий того бежать так, как тот никогда не бегал, прыгать так, как тот никогда не прыгал, лазить туда, куда в здравом уме не полезет никто, терпеть боль, от которой обычно помер бы, и соображать со скоростью, которой позавидуют многие хищники. Я увидел в этом неуместном пробуждении безусловно полезного, но не сейчас, инстинкта логическое продолжение моих фобий и попытался с ним бороться, но тщетно: несколько раз я всё же выбегал из вагона в поисках более уединённых мест.
К концу дня страх полностью завладел мной, и мне пришлось приложить титанические усилия воли, чтобы заставить себя последний раз спуститься в метро.
В вагоне пока было немного людей, но даже этого количества хватило, чтобы страх выбил из моей головы всякую мысль. Я с тоской посматривал на закрытые двери, на медленно ползущие провода в тоннеле, принятые моим воспалённым сознанием за гигантских змей, и на полупустой вагон, который на следующей станции перестанет быть таковым. Я задыхался, меня била становившаяся всё сильнее дрожь. На станции я хотел было выйти, но страх сковал моё тело, и мне пришлось покорно смотреть на вваливающуюся толпу. Я вжался в дверь между вагонами и пристально глядел на свою обувь, пока не осознал один очень неприятный факт — состав остановился. После довольно долгого ожидания я решил оторваться от созерцания своих кроссовок и поднял глаза. Слабым криком вырвался из моей груди воздух: все люди в вагоне смотрели на меня. Десятки пар широко раскрытых, не моргающих и не выражающих ровно никаких эмоций, глаз не отрываясь смотрели на меня! В глазах потемнело. Ноги отказались меня слушаться. Сердце, забыв о своих обязанностях, перестало биться. И, когда огромная рука рослого мужика потянулась ко мне, сознание не выдержал и покинуло меня.
То, что происходило дальше, я помню смутно, отрывками, и допускаю, что некоторые из этих отрывков — плод моего воображения. Во всяком случае, мне самому хочется так думать.
Я помню тоннели с идеально гладким полом. Не могу сказать ничего ни об их форме, ни об их размерах: своды и края терялись в глубинах мрака. Помню ненормальной формы фонари, служившие скорее маяками, нежели полноценным освещением: слишком далеко они отстояли друг от друга, и слишком слаб был источаемый ими густой и тусклый бирюзовый свет. Помню тащившую меня за голень огромную руку. Помню множество тёмных силуэтов. Помню, наконец, фантастических размеров помещение с чем-то наподобие алтаря в центре. Его контуры были обозначены всё теми же фонарями, и те из них, что были наверху, я принял бы за звёзды, если бы не слишком правильное их расположение.
Конечно, я могу воскресить в памяти и другие картины, но, как уже было сказано, я не до конца уверен в их достоверности. К тому же есть то, о чём человек не хочет вспоминать вообще...
Когда сознание вновь вернулось ко мне, я обнаружил себя в одном из московских парков на берегу мелкой речушки. Усталость одолевала меня. На всём теле было нацарапано огромное количество непонятных символов самых причудливых и пугающих форм. Одежда моя превратилась в лоскуты. К тому же я был абсолютно лыс: ни единого волоска ни на теле, ни на голове. Не было даже ресниц и бровей.
Как оказалось потом, я пропал на три дня. Сколько из них я пролежал в парке, а сколько пробыл в тоннелях, мне неизвестно. Мне неизвестно и то, что это за тоннели и что со мной сделали. Загадкой остаётся для меня предназначение того огромного помещения и природа его происхождения. Но больше всего меня интересует другой вопрос: было ли это помешательство вызвано какими-то неведомыми мне силами, или же это истинное лицо тех людей?
Не могу двигаться, дышать, говорить и слышать — вокруг темнота все время. Если б я знал, лучше бы попросил кремировать меня.