Марфина яма

   Сколько я уже здесь не был? Очень давно, уж четверть века, пожалуй; а осенью – так и вообще ни разу. Кругом тишина, пожелтевшая трава да сбросившие листву деревья под низким осенним небом – будто свинцовым. Даже птиц не слышно, только издалека, с трассы, доносится гул уходящих в ночь машин и редкий лай деревенских собак.

    Поудобнее кутаюсь в старую телогрейку, утопая в стогу, вдыхаю запах прелого сена. Жаль, костер нельзя развести – враз загорится стог. Но ничего. И без костра хорошо. А вот и филин, как будто из далекого детства прилетел. Хорошо, что стог аккурат у Марфиной ямы – не изменившейся совсем, вот только кувшинок поздней осенью уже нет. Закрываю глаза, даю волю воспоминаниям.

    …Давным-давно, в прошлой уже жизни, была у меня мечта, ну, или страсть, если угодно, искупаться в Марфиной яме, причем в полнолуние, посреди медленно плавающих кувшинок с их неповторимым пьянящим запахом. Глупое желание, чего тут скажешь. Но вот было оно и все тут. Как приезжал в деревню, так наполненными царственной луной ночами, не давало оно мне, желание это странное, покоя.

    «Почему яма-то Марфиной называлась?» – спросите. А сказывали, что там Марфа утопилась. От неразделенной любви вроде как. Предание такое у нас сохранилось, деревенское. Верил ли я в него в те годы? Сейчас и не вспомню. И в ночь ту, скрытую уж от меня за пеленой времени, зачем поперся за семь верст от своей деревни – тоже толком сказать не могу. Будто сила какая тянула. Неведомая. Брел, сам не свой, вот полями да лугами знакомыми поздним августовским вечером к реке Проне, в которой Марфина яма – заводь. Не помню как и трассу перешел. Вот и яма эта Марфина. Будь она неладна.

    Как подошел к ней, так, будто по заказу, аккурат и луна выплыла. Огромная, желтая, яркая, холодная. И мертвая. Освещала она и яму Марфину, и кувшинки с их запахом пьянящим. Такого состояния завороженности я никогда ни до, ни после не испытывал.

    Помню, стою, тишина кругом, разрываемая далеким гулом деревенских мотоциклов, плеском да шелестом рыбы в воде. Чувствую, тепло летнего дня растворяется в холоде августовской ночи. И туман по лугам начинает стелиться. Медленно-медленно. Словно живой. Словно и не туман это вовсе, а дыхание чье-то.

    Уж толком и не помню, как оказался в воде, а она отчего-то ледяная, как будто сто ключей в ней бьют. А ведь Марфина яма – это не озеро никакое. Не должно быть в ней ключей-то. Медленно, еле слышно расплескивая воду, иду к самой середине заводи, к самому омуту. Сердце бьется – вот-вот вылетит. И голос, будто на задворках сознания: «Стой, вернись обратно»…

Но не останавливаюсь. Не моя сила меня тянет, будто в плену я каком-то. У кого-то… Вот уже по пояс вода. Чистая. А кажется, будто трясина вокруг. И не выбраться уже. Ноги сводит. И тут вижу, медленно на водной глади круги расходятся. А вода словно прозрачная. На меня так оцепенение и нашло. И тут появляется нечто белое в глубине. И еле-еле, словно целую вечность, стала появляться голова. На ней зеленые – не то водоросли, не то волосы.

    Да и не до разглядывания их мне было. Увидел я нечто более жуткое – лицо в свете луны. Иссине-белое. Неживое. Но страшнее всего были глаза. Хоть и закрытые, но создававшие ощущение пустоты. Мертвые глаза. «Нежить» – промелькнуло в голове, а по телу холод молнией пронесся.

    Мне б повернуться, закрыть глаза ладонями, да и бежать не оглядываясь. А я и закричать не могу, даже рта открыть. Будто приковало меня что-то ко дну речному, словно гири какие, или кандалы ноги опутали. Не могу двинуться и все тут. И что еще жутко – молчала она, Марфа эта. Или не Марфа. Только вот нежить выставила руки свои перед собой и стала приближаться – помню, вода еще, с тиной, с ладоней ее посиневших стекала. Идет нежить в мою сторону, кругов водных не оставляя.

    Тут я заметил, что даже при свете луны тени-то она вовсе и не отбрасывает. И все ближе и ближе ко мне. И вдруг я ощутил будто задыхаться начинаю, воздуха не хватает, а пошевелиться не могу по-прежнему. Нежить, между тем, все ближе. Я уж и мертвящий холод, от нее исходящий, ощутил.

    И вот пальцы ее готовы были коснуться моей шеи, вдруг веки нежити приподнялись и пустые глазницы ее устремились прям мне в грудь. Тогда я ощутил крестик, на шее висящий. И словно рухнул окутывающий меня морок. Рванулся я из ямы этой Марфиной. Дальнейшее помню смутно. Помню вот, как не бежал, но шел очень быстро. Не оборачиваясь. В ту ночь я, кажется, первый раз в жизни молился. Кое-как. Как умел.

    А крестик на меня бабушка за день до истории этой повесила. Как знала. Я все не хотел его надевать, все отказывался да отмахивался с глупой ухмылкой. Комсомольцем тогда был. Убежденным и глупым. Вот так.

    …Эх, давно все это было. Да и не со мной будто. И юность комсомольская давно уже позади. Чего о ней вспоминать. Стемнело. Гул машина вдалеке уже слышен реже. Кутаюсь в телогрейку, поудобнее устраиваюсь в стогу. А вот и первые звезды, да луна небо украсили, осветив водную гладь с храмом, крестом увенчанном, на горизонте, в годы моей юности закрытым, а ныне благовестом замутненные, да заблудшие сердца радующий.

    … Спас меня тогда Бог, непутевого – не от Марфы несчастной и давно уже покойной спас, нет, а от нежити, погубить меня желавшей. Верю, что спасет Он и от нежити, внутри меня обитающей.